со дня на день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!
Один —
идиот!—
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет —
и скукожится.
I Love
Usually so
To every infant love is given, -
but between work,
profits
and other stuff,
from evening to evening,
the crust of the heart grows rough.
The heart wears a body,
that body - a shirt.
and that's not all, they're obsessed!
an idiot! -
inventing cufflinks,
somebody
started pouring starch all over his chest.
Getting old, they see their mistakes.
The women start creaming.
The men exercise, resembling windmills.
Too late.
The skin is already covered with wrinkles.
Love gets nourished,
flourishes -
and soon enough withers.
Мальчишкой
Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людьё
трудами муштровано.
А я —
убег на берег Риона
и шлялся,
ни чёрта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором в «три листика».
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо —
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
А тоже —
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место —
и мне,
и реке,
и стовёрстым скалам?!»
As a kid
As a kid, I was gifted with lots of love.
From childhood on,
folks
are overcome by chores.
I -
ran away once I had enough,
and procrastinated,
walking along the Rion shores48.
My mom got angry:
“What a wicked child!”
My dad said his belt would teach me some sense.
But I,
with a phony three-ruble bill, lived wild
and gambled with soldiers behind the fence.
Without shirts
or shoes weighing down upon me,
out in the sunlight, I sprawled out and baked.
First turned my back to the sun,
then my tummy -
all day long, till my belly began to ache.
The sun was amazed:
“Barely noticeable on the shore!
and yet -
has a heart!
The little one knows no bounds!
How
can it have
enough
space to store -
me,
the river,
and the towering mountains?!”
Юношей
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазнаются.
«Чего, мол, стоют лучёнышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы — всё на свете.
As an adolescent
In adolescence, major decisions are made.
Any fool is taught grammar and reason.
But I
was kicked out of my school in 5th grade
and thrown in and out of the Moscow prisons.
Your
apartment-sized world
is one of the littlest.
There, you breed many curly-haired lyricists.
But who needs those lapdogs, with old, stale lyrics?!
I
was taught
how to love
in the Moscow Butyrkis49.
What should I care about Bois de Boulogne?!
Why should I sigh when I look at the sea?!
By the funeral parlor, sitting alone,
I
fell in love
with the peep hole of the cell 10350.
They see the sun daily
and hold it in low esteem,
“What is it worth, that little bright ray?”
But I,
at the time,
for a single warm beam,
would have traded the world and went on my way.
Мой университет
Французский знаете.
Делите.
Множите.
Склоняете чудно.
Ну и склоняйте!
Скажите —
а с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся —
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее,—
учат.
И вся она — с крохотный глобус.
А я
боками учил географию,—
недаром же
наземь
но�
�ёвкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
— Была ль рыжа борода Барбароссы?—
Пускай!
Не копаюсь в пропыленном вздоре я —
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть),—
фамилья ж против,
скулит родовая.
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут —
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбёнками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши — что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая — флюгера.
My university
You know French.
You divide
and multiply even better.
Derive easily.
Well, keep deriving, you hear me?
Tell me this -
can you sing with the buildings
together?
Do you know the language streetcars are speaking?
The human fledgling
from the egg first rises -
and reaches for novels
for paper to write on.
I learned my alphabet from mass advertisements,
turning the pages of tin and iron.
You take the earth,
rip it to pieces
and study it
stripped,
while the planet itself - is tiny!
I
learned geography with my ribs, -
using the earth
as a mattress
to lie on.
Illovayskiy51 is pleading, covered with sweat:
“Barbarossa’s52 beard – could it really be red?”-
Whatever!
This dust-covered rubbish is not worth my worry -
in Moscow, I know every single story!
You take Dobrolubov53 (to fend off all evil), -
for even his name
suggests he is good.
I’ve
detested the rich since my youth
being feeble
and always selling my soul
for their food.
Here, gentlemen
study
so ladies may like them.
Empty foreheads ring from too much concentration.
But I
spoke alone
with the buildings at nighttime
and with the water reserves held long conversations.
The rooftops, listening with every window frame,
caught whatever I threw into their ears that day
and later,
their weathercock tongues
continued to blabber
about the night
and about each other.
Взрослое
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстною площадью лёжа.
Враспашку —
сердце почти что снаружи —
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди — любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный — просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.
Adulthood
Adults are busy.
With bills in each pocket.
Love?
Sure!
For a hundred or so.
But I
wandered broke,
homeless
and ragged,
having no money
and no place to go.
It's night.
You put on your finest faces.
On wives and widows, you practice your moves.
But I’m
choked in Moscow’s loving embrace
in the ring of its endless Sadovaya loops.54
In the heart,
almost clock-like,
in passionate bedrooms, alone lovers flare.
But I heard the thundering heartbeats
of cities,
sprawling across the Strastnoya Square.55
My jacket’s wide open,
with my heart on my sleeve -
I've opened myself to the sun and the street.
Enter with passion,
climb into my soul!
My heart is now free! I’ve lost all control!
In others, I know where the heart had been placed.
Everyone knows - it beats in the chest.
But even anatomy
is absurd in my case -
one massive heart
and no room for the rest.
In the last twenty years,
how many springs there
in my sizzling body have gathered?
Their weight, still unused, is too much to bear
and not just
in verse,
but in reality, rather.
Что вышло
Больше чем можно,
больше чем надо —
будто
поэтовым бредом во сне навис —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко —
ты знаешь,
я же
ладно слажен,—
и всё же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
— и не вылиться —
некуда, кажется — полнится заново.
Я вытомлен лирикой —
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.
What became of it
More than allowed
and much more than needed -
as though
disillusioned by the poetic fate -
the lump of the heart grew bigger and bigger,
and big was my love,
and big was my hate!
Under that burden,
the feet
stumbled forward -
I was
always well built
you know -
yet
with weight of a heart, I walked awkward,
and the breadth of my shoulders swayed to and fro.
I swelled with the milk of verse
- it wouldn't leave me -
it overflowed me, with no where to run.
I staggered along,
overwhelmed by the lyric
of the world-nursing imagery
of Maupassant.56
Зову
Поднял силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом —
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом,—
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы...»
Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.
I call
Like a heavyweight lifter,
I stumbled on, tired.
I called,
as if summoning people to vote
or alarming
the villagers
that there’s a fire: