Backbone Flute: Selected Poetry of Vladimir Mayakovsky
Translated by Andrey Kneller
Copyright Kneller, Boston, 2008
All rights reserved
For Len a
If we only have one outlet from Mayakovsky’s poems – into action, then Mayakovsky himself had only one outlet from his actions – into poems. From this comes their stunning physics, their, at times, their crushing muscularity, their physical impact. The whole warrior had to cram himself into verse. Hence, the verse’s torn dimensions. With Mayakovsky inside of it, the verse cracked, burst along the seams and ruptured where there were no seams. And the reader, at first naïve in his presumption that Mayakovsky was breaking solely for him (really breaking: like ice in spring!), had to soon concede that the Makakovsky’s breaking and rupturing was not just a rattle for the entertainment of the reader, but the only way of life – so as not to suffocate.
Marina Tsvetaeva
Table of Contents
Poems
About Petersburg
Listen!
A Violin - a Little Nervous
Lilichka!
Moonlit Night
To His Own Beloved Self…
Kindness to Horses
Attitude to a Lady
Heine-Imitation
She loves me…
Past One O’clock…
A Cloud in Trousers
Prologue
Part I
Part II
Part III
Part IV
Backbone Flute
Prologue
Part I
Part II
Part III
I Love
Usually so
As a kid
As an adolescent
My university
Adulthood
What became of it
I call
You
Impossible
It’s the same with me
Outcome
Кое что про Петербург
Слезают слезы с крыши в трубы,
к руке реки чертя полоски;
а в неба свисшиеся губы
воткнули каменные соски.
И небу - стихши – ясно стало:
туда, где моря блешет блюдо,
сырой погонщик гнал устало
Невы двугорбого верблюда.
1913
About Petersburg
From rooftops, tears seeped into pipes
and to the river’s arm drew streaks,
while lips, suspended from the skies,
continued sucking on stone teats.
The sky, relaxed, could now see clearly:
along the sea's resplendent channel,
the sweating cameleer drove wearily
The Neva’s1 lazy, two-humped camel.
1913
Послушайте!
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - кто-то хочет, чтобы они были?
Значит - кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит -
чтоб обязательно была звезда! -
клянется -
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
"Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!"
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
1914
Listen!
Listen!
if the stars are lit,
then someone must need them, of course?
then someone must want them to be there,
calling those droplets of spittle pearls?
And wheezing
in the blizzards of midday dust,
he rushes to God,
fearing he’s out of time
and sobbing,
he kisses God’s sinewy hands,
tells Him that it’s important,
pleads to Him that the star must shine!
vowing
that he won’t survive this starless torment!
And later,
he wanders worried,
though seemingly calm and fit
and tells somebody:
“Finally, nothing can
frighten you,
right?!”
Listen!
if the stars are lit,
then someone must really need them?
then it is essential
that at least one star
is lit
over the rooftops each night?!
1914
Скрипка и немножко нервно
Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
"Хорошо, хорошо, хорошо!"
А сам устал, не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
"Что это?"
"Как это?"
А когда геликон -
меднорожий,
потный,
крикнул:
"Дура,
плакса,
вытри!" -
я встал,
шатаясь полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры
зачем-то крикнул:
"Боже!",
бросился на деревянную шею:
"Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору -
а доказать ничего не умею!"
Музыканты смеются:
"Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!"
А мне - наплевать!
Я - хороший.
"Знаете что, скрипка?
Давайте -будем жить вместе!
А?"
1914
A Violin - a Little Nervous
&nb
sp; The violin was panicking, imploring
and suddenly burst into tears,
so child-like and pesky
that the drum couldn't stand it:
"All right, all right, all right!"
It got weary, couldn't wait till the violin finished,
slipped out onto the gleaming Kuznetsky2
and took flight.
The curious orchestra looked on as
the violin wept itself out
without words
or cadence
and only the nearby seated
foolish cymbals
kept banging:
“What is it?
Who did it?”
And when the helicon,
brass-faced
and covered with sweat,
shouted:
“Stupid,
crybaby,
get some sense!”
Across the notes,
I staggered ahead
over the horror-struck music stands.
For some reason, I cried out:
“God!”
and reached for its wooden face:
“Violin, we are similar
don’t you see that?
I also
shout a lot
and likewise I can’t prove my case!”
The musicians laugh:
“He’s been caught
He’s mad!”
But I don’t care what they say
I’m a good guy…
Hey, violin, you know what?
Let’s live together
instead?
1914
Лиличка!
(Вместо письма)
Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
1916
Lilichka!
(Instead of a letter)
Tobacco smoke eats the air away.
The room -
a chapter from Kruchenykh’s3 Inferno.
Recall -
by the window
that day,
I caressed you ecstatically, with fervor.
Here you sit now,
with your heart in iron armor.
In a day,
you’ll scold me perhaps
and tell me to leave.
Frenzied, the trembling arm in the gloomy parlor
will hardly be able to fit the sleeve.
I’ll rush out
and hurl my body into the street -
distraught,
lashed by despair
and sadness.
There’s no need for this,
my darling,
my sweet.
Let’s part tonight and end this madness.
Either way,
my love is
an arduous weight,
wherever you flee.
Let me bellow out in a final complaint
all of my heartbroken misery.
A laboring bull, if he had enough,
will leave
and find cool water to lie in.
But for me,
there’s no sea
except for your love -
from which even tears won’t earn me some quiet.
If an elephant wants to relax, he’ll lie,
pompous, outside in the sun-baked dune.
Except for your love,
there’s no sun
in the sky
and I don’t even know where you are and with whom.
If you thus tormented another poet,
he
would trade in his love for money and fame.
But
nothing sounds as precious to me
as the ringing sound of your darling name.
I won’t drink poison
or jump to demise
or pull the trigger to take my own life.4
Except for your eyes,
no blade can control me,
no sharpened knife.
Tomorrow you’ll forget
that it was I who crowned you,
who burned out the blossoming soul with love
and the days will form a whirling carnival
that will ruffle my manuscripts and lift them above…
Will the dry autumn leaves of my sentences
cause you to pause,
breathing hard?
Let me
pave a path with the final tenderness
for your footsteps as you depart.
1916
Лунная ночь
Будет луна.
Есть уже
немножко.
А вот и полная повисла в воздухе.
Это бог, должно быть,
дивной
серебряной ложкой
роется в звезд ухе.
1916
Moonlit Night
The moon is emerging.
It going to be here
soon.
Now, it hangs in the air, full and stark.
That is probably God,
with a divine
silver spoon
digging in the fish-soup of stars.
1916
Себе любимому
посвещает эти строки автор
Четыре.
Тяжелые, как удар.
"Кесарево кесарю - богу богово".
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где мне уготовано логово?
Если бы я был
маленький,
как океан,-
на цыпочки волн встал,
приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
Такую, как и я?
Такая не уместилась бы в крохотное небо!
О, если б я нищ был!
Как миллиардер!
Что деньги душе?
Ненасытный вор в ней.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя -
триумфальная арка:
пышно,
бесследно пройдут сквозь нее
любовницы всех столетий.
О, если б был я
тихий,
как гром,-
ныл бы,
дрожью объял бы земли одряхлевший скит.
Я если всей его мощью
выреву голос огромный,-
кометы заломят горящие руки,